Этот спектакль особенно полезно смотреть учителям и музейным работникам. Антураж музея–квартиры "великого писателя" (любого), с юмористической достоверностью выстроенный Ксенией Перетрухиной на сцене "Приюта комедианта", задаёт не только направление действия, но и его тональность.
Типичные красные шнуры огораживают группки художественно расположенных предметов — конторка с писчим пером и стопка закрытых книг; буфетная стойка, чайный сервиз, самовар; ломберный столик, раскрытые шахматы, зелёная лампа; на заднем плане исполинский платяной шкаф; непременные фикусы по углам. Еле заметного запаха пыли и густой тишины, нарушаемой только поскрипыванием половиц под ногами редких посетителей, в постановке вообще–то нет. Но как будто бы есть.
Место определяет действие. Пятеро артистов, соавторов режиссера Дмитрия Волкострелова, — Алена Старостина, Иван Николаев, Дарья Румянцева, Анастасия Казакова, Борис Чистяков — появляются тут и там, вглядываются в ничего не говорящий интерьер. Молчат. Вроде бы скучают. Кто–то первым переступает канатик ограждения. И вот уже одна пишет что–то тем самым пером, второй чинит вставшие настенные часы, третья достаёт коврик для йоги, четвёртая порылась в тумбочке и нашла пяльцы с неоконченным вышиванием, кто–то включает электрочайник, начинает шахматную партию, достаёт ноутбук. Так доходит и до платяного шкафа.
В тишине, нарушаемой бормотанием демонстративно бессмысленного аудиогида (равнодушный диктор с иностранным прононсом, маловыразительные факты и цитаты), музейные сквоттеры примеряют наряды классических персонажей — от ларинских чепцов до шляпки курсистки, от обломовского халата до студенческого тощего пальто и зипуна с валенками. Потихоньку двигают мебель и фикусы.
Почти незаметно за музейной загородкой оказывается зрительный зал. А обитатели "музея–квартиры" — теперь уже архетипические герои русской классики — принимаются играть в лото. Точнее, гадать по книгам. Кому выпадает число, тот зачитывает вопрос (тут–то зрители понимают, зачем им перед началом спектакля предлагали спросить о чём–нибудь Лермонтова, Достоевского, Толстого, Салтыкова–Щедрина, Гончарова…), раскрывает потрёпанный томик, читает случайную фразу в ответ, иногда получается смешно.
Тем временем годы от рождения Пушкина до смерти Чехова и "факты из истории русской литературы" (в каждом спектакле разные — по выбору одного из пяти актёров), на протяжении всей постановки мерно сменявшие друг друга в проекции на стене, начинают сбоить. На видео и в аудиодорожку замолкшего было гида прорываются отдельные слова из державинского "Река времён в своём стремленьи уносит все дела людей…". Закончившие игру анемично цитируют "Чайку" Чехова ("У меня партия, господа!" — "Браво! Браво!") и уходят один за другим. Сцена пустеет. На стену проецируется стихотворение "На тленность" целиком с его ключевым для спектакля: "А если что и остаётся /Чрез звуки лиры и трубы / То вечности жерлом пожрётся /И общей не уйдёт судьбы".
Дмитрий Волкострелов предъявляет в "Русской классике" предсказуемый и чрезвычайно пессимистический ответ директору "Приюта комедианта" Виктору Минкову, который год назад предложил режиссёру поставить что–нибудь классическое.
Не заставишь всплыть Атлантиду, давно утонувшую в реке времён. Не гальванизируешь труп, распавшийся на бессвязные цитаты. Не вдохнёшь жизнь в музейный скелет.
Отвечать Волкострелову — что, мол, сколько бы ни сбрасывали классику с парохода современности, она вполне жива, что тургеневские барышни наводняют филфаки всей страны, что Свидригайловы и Карамазовы тусуются по пятницам на улице Рубинштейна, а Веры Павловны продвигают новую этику в соцсетях, приходится за кадром, у театрального разъезда.
Меланхоличное эссе о культурном беспамятстве может вызвать особенно бурную реакцию у учителей и экскурсоводов. Вот и пусть бы эта реакция возгонялась в школьных кабинетах и музейных экспозициях.
Не на то ли у режиссёра (или директора театра) был тайный расчёт?
