Директор НИИ скорой помощи имени И. И. Джанелидзе, нейрохирург, полковник запаса, профессор и клирик собора Иоанна Богослова в Кудрово Вадим Мануковский об институте, управленческих находках, развитии здравоохранения и службе на подводной лодке.
Что сегодня представляет собой
НИИ скорой помощи
имени Джанелидзе?
— Если смотреть по бюджетной составляющей, то 92–93% — это клиническая деятельность. Казалось бы, всего 8% остаётся на науку и учёбу, но тем не менее они очень существенны. У нас есть и фундаментальные исследования, и прикладные, и учёба. Есть лицензия на клиническую ординатуру. Единственное, к сожалению, до сих пор отсутствует госзадание от города на обучение клинических ординаторов для Петербурга, что довольно удивительно. Особенность института, так же как Института скорой помощи им. Склифосовского, заключается в том, что это — два уникальных учреждения, и они имеют городское подчинение, а не федеральное. И по–моему, абсолютно логично было бы готовить врачей для себя. Но этого пока нет. Вот сейчас, например, с Сахалина приехали учиться в клиническую ординатуру, и эти ребята, врачи, поедут в Сахалинскую область работать.
Если коротко, что даёт связка научно–исследовательского института и клиники?
— То, что, находясь у постели больного, врач может ведь ещё и быть научным работником на полставки, например. Или научный работник на четверть ставки может быть — а как иначе в институте? — врачом: он в том числе может заниматься обработкой данных, которые получает от лечения пациента, особенно когда ему интересно участие в научной программе (которая преимущественно деперсонифицирована, но это уже тема для отдельного большого разговора). Соответственно, можно делать большие научные программы за счёт как раз смыкания клинической части и научной.
Что бы вы хотели изменить в современной организации здравоохранения?
— Как учреждение мы страдаем от разобщённости медицины амбулаторного звена с медициной клинической. У нас разное подчинение больниц и поликлиник: поликлиническая часть вся принадлежит районам, стационарная часть относится к правительству города и возглавляется комитетом здравоохранения. В моём представлении здесь возникают некоторые сложности. В наш институт поступает 80 тыс. человек в год. Из них 40 тыс. — это амбулаторное звено, то есть пациенты, которые находятся в институте 2–3 часа, проходят обследование и получают помощь, а дальше переходят в районную поликлинику. И какая–то обратная связь от них у нас отсутствует. То есть получается так, что, грубо говоря, мы перевязываем рану, заводим историю болезни, короткую, и дальше этот человек для нас теряется.
Сейчас как раз проводятся очень большие мероприятия в городе, чтобы обеспечить взаимодействие, предполагается, что мы будем вводить новую медицинскую информационную систему, которая позволит хотя бы объединить — пускай не организационно, но функционально — все эти звенья. И мы сможем отслеживать судьбу пациентов. Для нас это очень важно, потому что сейчас они выпадают из поля зрения для науки, а это достаточно большой пласт.
Что с кадрами у вас сейчас? Такой же дефицит испытываете, как и везде?
— Дефицита как такового нет. Почему? Потому что люди хотят работать. Но у нас маловато сотрудников старшего звена, именно наставников. Дело в том, что здесь работа очень динамичная, и мы всё больше и больше повышаем именно эффективность труда, чтобы человек мог работать при желании на полторы ставки, зарабатывать больше денег. А это может выдержать всё–таки молодой или среднего возраста врач. А вот старших наставников маловато: ведь именно научные работники, профессора исторически имеют в системе института очень важное значение — они как раз формируют направление, которым идёт современная медицинская наука.
Ситуация не похожа на то, что происходит в других местах.
— Мы вовремя подготовились к тому, что будут проблемы. Например, мы сделали аутсорсинг младшего медицинского персонала: взяли фирмы, которые убирают сложные помещения. Или, например, у нас младший медицинский персонал отвечал за перемещение больных. Вроде бы так и должно быть, но у нас 1 тыс. пациентов, и все они куда–то перемещаются. Кто–то идёт на ЭКГ, кто–то — на МРТ, на анализы. Этим огромным муравейником надо управлять. И мы полностью перешли на аутсорсинг. Сейчас служба отвечает за безопасное перемещение пациентов. Сняли часть нагрузки с нашего персонала, и оказалось, даже финансово это целесообразнее. Разгрузили санитарок, разгрузили медсестёр. Это уменьшило текучку кадров в младшем и среднем звене. Но зарплата, я бы сказал так, на грани. То есть она не такая, чтобы восхищаться ею. Хотя все президентские нормативы мы, естественно, выполняем.
А что мотивирует именно докторов, которые к вам приходят и не уходят?
— Мотивирует то, что они получают уникальную практику. Молодой хирург, который отработал в институте 3–4 года, всегда найдёт себе место в любом другом учреждении, если нужно. Но уходят немногие, повторюсь, потому что коллектив у нас сплочённый.
Немного о личном: что вам дала служба на подводной лодке?
— Наверное, понимание того, что по жизни мы идём не всегда прямым путём. Когда я учился в Военно–медицинской академии, после второго курса у нас должна была быть практика на подводных лодках. Зимой построили весь курс и сказали: "Кто хочет чистить яхты в нашем питерском яхт–клубе?" Я вызвался с мыслью: "Всё равно в увольнение не пускают" — и всю зиму яхты чистил, днища обрабатывал. И в общем, вместо практики на подводной лодке я попал на яхту летом и катался по Балтике на паруснике: великолепная практика была. После пятого курса во второй раз полтора месяца мы должны были проходить практику на подводных лодках, на Севере, но я выиграл первый в истории ВМА конкурс, и меня отправили в Англию. Вместо Северного флота я полтора месяца жил у английского профессора в Лондоне. А занимался я тогда глазными болезнями, и мне начальник профильной кафедры сказал, что в принципе, если напишу диссертацию, меня оставят в ординатуре.
В общем, я написал диссертацию, сдал её начальнику кафедры и поехал по распределению на Балтийский флот — ждать вызова из академии. Подлодку, соответственно, я увидел впервые в жизни. И вот, созваниваюсь с начальником кафедры, и он мне говорит. "Тут какое–то недоразумение, но, когда твоя лодка зайдёт в Кронштадт, буквально в следующем году, мы тебя заберём на кафедру глазных болезней". Ну я, значит, так офицерам на лодке и говорю: "Я у вас ненадолго, лодка зайдёт в Кронштадт, и меня заберут в ординатуру". Они засмеялись в ответ: "Вадим, дело в том, что по водоизмещению наша лодка в Кронштадт зайти не может. Мы ни разу там не стояли и никогда туда не попадём, так что не обольщайся, ты отсюда не уйдёшь".
Ну и всё, я смирился, привязал кирпич к диссертации офтальмологической и выкинул её за борт, сказав себе, что никогда глазным врачом не буду. И, когда через 3 года службы на подводных лодках мне позвонили из отдела кадров Балтийского флота и сказали, что освободилось место окулиста в поликлинике, я отказался. Все подумали, что я сумасшедший. В общем, странное, конечно, решение, но вот так.
В итоге где–то месяца через три меня всё–таки перевели в поликлинику, но уже хирургом, а потом отправили в госпиталь на нейрохирургию. И в ординатуру в академию я поступил по этой специальности. А тут всё повторилось. "Вадим, если напишешь диссертацию, оставим на кафедре". А я отвечаю, что уже такое слышал. Но на этот раз получилось. Хотя в итоге я в своей жизни написал две диссертации.
Судьба. Вот как будто подвели этой историей к ещё одной теме, которую нельзя обойти. Вы нейрохирург и при этом — диакон. Светскому человеку это трудно понять, потому что работа врача кажется сферой сугубо материалистической. Как это уживается?
— Одно другому абсолютно не мешает, потому что кто–то занимается душой, кто–то — телом. Я занимаюсь, получается, и тем и другим. В институте мы лечим чисто тела, телесные проблемы, которые возникают, которые Господь каким–то образом сподобил получить нашим пациентам. А ещё я молюсь за них, и всё. Я даже не ожидал, что эта тема так всех заинтересует, что будут её обсуждать.
А в работе помогает?
— Мне — да, я как–то поспокойнее, смиреннее стал всё–таки. Как любой верующий человек я понимаю, что Царствие Небесное ждёт. И тогда как–то иначе воспринимаешь всё: и проблемы, и хорошие моменты, и говоришь: "Слава Богу за всё!" И за то, что у тебя насморк возник: "Спасибо Тебе, Господи!" И за то, что у тебя пациент выздоровел: "Спасибо Тебе, Господи!" То есть ты понимаешь, что Кому–то обязан. И от этого становится очень легко — серьёзно. Это ключевой момент, который я недавно понял, что Господа надо благодарить за всё: и за болезни, и за радость, и за всё, что Он тебе посылает. А так–то в принципе с рукоположением формально словно ничего не поменялось — я как к людям относился по–человечески, так и отношусь, как не курил, так и не курю, и так далее; но изменилось всё — стараюсь больше людям прощать, а как оказалось: что может быть сложнее?
